-
П. В. Маркина,
Алтайский краевой институт повышения квалификации работников образования, г. Барнаул, Доцент кафедры теории и методики преподавания языков и литературы, канд. филол. н., доцент, pvmarkina@mail.ru - В статье анализируется русская советская литература двадцатых годов ХХ века. Литература данного периода отражает мировоззренческий слом писателей, осмысление ими конфликта старого и нового миров. М. М. Зощенко, Ю. К. Олеша, И. Э. Бабель, В. П. Катаев пытаются определить для себя новые ценности.
- русская советская литература, М.М. Зощенко, Ю.К. Олеша, И.Э. Бабель, В.П. Катаев
- Markina P.V.
- The Russian Soviet literature of the twentieth years of the XX century is analyzed in the article. The literature of this period reflects the writers’ world outlook demolition, the judgment of the conflict of the old and new worlds. M. M. Zoshchenko, Yu.K. Olesha, I.E.Babel, V.P. Katayev try to define new values for themselves.
- Russian Soviet literature, M.M. Zoshchenko, Yu.K. Olesha, I.E. Babel, V.P. Katayev
- THE SEARCHES OF NEW VALUES IN RUSSIAN SOVIET LITERATURE (Zoshchenko M.M., Olesha Yu.K., Babel I.E., Katayev V.P.).
УДК 82.0
Русская литература 1920-х гг. обнаружила поиск новых художественных стратегий писателями, заявившими о себе в молодом государстве. Испытывавшие свои творческие силы еще до революции М. М. Зощенко, Ю. К. Олеша, И. Э. Бабель, В. П. Катаев смогли сделать себе мировое имя именно в советскую эпоху. В их творчестве по-разному переплелись в несоединимое единство ценности прошлого проигравшего века и идеология торжествующей цивилизации. Фигуры, мыслимые маргиналиями советского мира, на современном этапе понимания русской литературы перемещаются в ее центр, обнаруживая общую мировоззренческую трагедию, обнажающуюся в отношении к вере. Каждый из художников слова не тождественен себе в разные периоды времени, их эволюцию традиционно меряют десятилетиями.
М. М. Зощенко, как и обозначенные одесситы, начал с признания победы революции, будущего за новым миром. Сатира ранних рассказов при всей горькой иронии и душевном отторжении автора была направлена на совершенствование ожившего дремучего мира. М. М. Зощенко признается, что только замещает настоящего пролетарского писателя: «…я пародирую своими вещами того воображаемого, но подлинного пролетарского писателя, который существовал бы в теперешних условиях жизни и в теперешней среде» [1, с. 110]. Он ощущает необходимость заполнения пустующего места в качестве личной ответственности. Однако еще годом ранее до обозначенного признания писатель переживает тяжелую депрессию. Находящийся на грани отчаяния, разочаровавшийся в прежней системе ценностей, он дважды пытался закончить жизнь самоубийством. Оставивший веру еще не литератор ищет смерти на полях Первой мировой войны. Выжив и потеряв здоровье, молодой М. М. Зощенко пытается заполнить пустоту духовных чувств верными построениями разума. Петербуржец, оказывающийся в «провинциализирующимся» Ленинграде, убеждает себя в верности идеологической «трансформации» пространства. Именно торжеству разума будет через двадцать лет посвящена главная книга писателя «Перед восходом солнца».
Как и М. М. Зощенко, И. Э. Бабель начинает свою работу в рамках сказа, изжившего себя как форма к 1930-м гг. Находясь в мучительном поиске слова, автор «Конармии» и «Одесских рассказов» не идет по пути подмены веры философским построением. Пребывая в традиционно оппозиционной Петербургу Одессе, И. Э. Бабель создает теорию золотого «города солнца», оставленного в прошлом. Меняя южный город у моря на соседство с А. М. Горьким в Петрограде, начинающий писатель оставляет и иудейские мечты о Мессии, который должен был бы освежить животворящим дыханием юга русскую литературу с ключевыми фигурами Н. В. Гоголя, И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского. Отказываясь в своих поисках от небесного ради земного, И. Э. Бабель пытается изжить библейские образы, мотивы и сюжеты, центральным из которых становится изгнание из рая. В неомифологическом тексте автопсихологический герой ощущает себя незаконно проникшим на праздник богов, откуда он непременно должен быть изгнан. В синтезе историй Адама, Моисея, Агасфера и Одиссея обнаруживается глубоко личная драма потери вечных ценностей. И в повседневности И. Э. Бабель проверял границу дозволенного человеку, словно убеждая себя в богооставленности (работа в ЧК, участие в конармейском походе, повышенный интерес к расстрелам, близость к семье Ежова).
Вызывающим бытовым беспринципным поведением, парадоксально совместившимся с удивительным творческим долголетием, отметился в русской литературе блестящий стилист В. П. Катаев. Легко поменявший родной город на столичную Москву и лишь в кругу семьи грустивший о «советизации» Одессы автор «Растратчиков» наметил в своем творчестве четкую идеологически верную прямую, нарушенную поздней прозой. Отказ от Бога как от прошлого переживался В. П. Катаевым через разрыв с отцом, ставшим одним из центральных образов разных периодов творчества художника. В своем раннем рассказе «Отец» начинающий автор говорит о своей принадлежности к новому беспощадному миру, об отказе от обременяющих семейных отношений, и одновременно о собственном творчестве как служении вечным ценностям. В дальнейшей судьбе В. П. Катаева воплотится эта борьба парадоксально слитых противоположностей. В рассказе «Отец Василий» (1943) утверждается твердое противостояние фашизму земного батюшки, а в написанном тремя годами позже рассказе «Отче наш» звучат богоборческие, бунтарские ноты. Переживший душевную травму, связанную с потерей возлюбленной (М. А. Булгаков по материальным соображениям отказал ему в женитьбе на своей сестре), В. П. Катаев и недоступную любимую женщину соединяет с религией, параллельно вводя картины из прошлого, где Бог был открыт отцом. И в своей поздней прозе писатель вновь возвращается в фигуре родителя, понимая себя как протест против его почти монашеской жизни (верность умершей жене). В то же время в разорванной надвое душе художник сохранял веру, позволившую ему создать блестящие произведения.
Неизживаемой «больной» фигурой для друга-соперника стал католик Ю. К. Олеша, который отчетливо понимал, в какой стране он живет: «Может быть, через тридцать лет меня будут читать как пролетарского писателя… я это делаю вполне сознательно: я все-таки чувствую, что я работаю для пролетариата» [2, с. 563]. Его автопсихологические герои (Кавалеров, Цитронов) оказываются незаконно пробравшимися в новый мир приживальщиками. Осмысливая идеалы юродства и странничества, примеряя на себя как роли жизни великих людей, русский писатель с польскими дворянскими корнями стал одной из самых загадочных фигур в истории литературы. После блестящего успеха «Зависти» все пророчили удивительное будущее автору, осмысляющему свое произведение не как начало, но конец. По собственным признаниям в дневниках, литература закончилась в 1931 году алкоголем. На фоне общего и даже графоманского стремления к литературе (например, А. Т. Твардовский сказал, что в стране место Бога заняла литература), Ю. К. Олеша, великолепно овладевший мастерством слова, сам отказывается от творчества в привычной форме. «Ни дня без строчки» и «Книга прощания» свидетельствуют, что автор устранил собственный диктат цензора, пытаясь сохранить связь с ускользающей в деструкции художественной реальностью: «Я записывал бы просто – «бу-бу-бу» или «мле-мле-мле» [3, с. 247]. Устранение собственного «Я» и одновременное его утверждение обнаруживается и в жизненной поведенческой парадигме, разворачивающейся от полюса самоуничижения к самовозвеличиванию. Затянувшаяся «игра в Кавалерова» для окончившего Ришельевскую гимназию с золотой медалью диагностирует особое психологическое состояние, в котором «Я» становится «не Я». В дневниковых записях 1957 г. Ю. К. Олеша примеряет на себя грех Н. В. Гоголя, кающегося, что утопил котенка. «Автобиографический» герой признается, что закопал котенка, «словно чтобы в его мертвой царапающейся фигурке, лежащей на боку, увидеть некий черный герб». Смоделированное эстетичное преступление акцентирует авторскую принадлежность к миру вне советских (например, европейских), ценностей и реалий. Будучи русским писателем, Ю. К. Олеша не уехал к родителям в эмиграцию и никогда не был за границей. Не совпадая с эпохой, он, не уклоняясь, как новый «пророк» (см. одноименный рассказ), помогал создавать советские мифы, решив собственную жизнь в рамках стратегии самоуничтожения и одновременно выживания. Протестуя против привычных норм повседневности, Ю. К. Олеша освежал зашоренный взгляд обывателя, пугаясь и принимая свою участь.
Художественное слово, например, потерявшееся у отказавшегося от Бога И. Э. Бабеля, напрямую оказалось соотнесено с силой веры, прошедшей испытание философией буддизма. Ю. К. Олеша в романе «Зависть» восточную угрозу связал с предводителем нового мира и «предопределенной» Кавалерову кроватью Анечки Прокопович, а в дневниках представил как самый страшный сюжет: «Я – ничто». Таким образом, в русской советской литературе христианская парадигма ценностей, явленная на уровне образов, осложненных вплетенными осколками «погибших» культур и сопротивлением ей, оказывалась мерилом таланта.
Библиографический список
- Зощенко М.М. Разнотык: Рассказы и фельетоны (1914–1924). М., 2008.
- Олеша Ю.К. Избранное. М., 1974.
- Олеша Ю.К. Книга прощания. М., 2006.
Referents
- Zothenko M.M. Raznotihk: Rasskazih i feljetonih (1914–1924). M., 2008.
- Olesha Yu.K. Izbrannoe. M., 1974.
- Olesha Yu.K. Kniga prothaniya. M., 2006.
Статья поступила в редакцию 24.05.12